О Боре и Мише

(сугубо частные, личные, не претендующие ни на какую всеобъемлемость заметки)

 

 

O Bore i Mishe.JPG

 

Прошёл месяц.

В самые первые дни после случившейся катастрофы, меня пару раз осторожно попросили «написать что-нибудь про Борю с Мишей», и это даже как-то само повисло в воздухе: мол, "так принято". Но как писать, когда мир рухнул, и ровно ни в чем не видишь смысла. И вообще не видишь ничего, кроме этих двух - умных, живых, заинтересованных, с которыми ещё вчера выпивал на дне рождения и обсуждал теорию Докинза, технологию производства коньяка или степень измеримости российского государства принятым между нами аршином.

Не вынырнув хоть как-то из кромешной тьмы, можно только прокричать что-то истеричное или проговорить неуклюже пафосное,  но они сами не одобрили бы ни истерики, ни пафоса - ироничные умницы без капли фальши в характере.

У меня не очень хорошая, а главное - эгоцентричная событийная память, поэтому я плохо помню, как познакомился с Мишкой, тем более, что это был скорее процесс, чем событие, и совсем не помню, когда первый раз увидел Борю. Году так в 2004-м у меня происходила очередная структурная перестройка лазательной компании: ребята, с которыми я тогда лазал, стали терять тёплые чувства к этому занятию по причине отсутствия взаимности и потихоньку "разжимали пальцы", но незадолго до того, как они их окончательно разжали, к нам присоединилась Майка, степенью мотивации замещавшая троих. Мишка тогда активно скалолазил, не примыкая ни к какой конкретной тусовке, и мы нередко пересекались то на скалах, то на стенке, но контакт ограничивался кивком головы в знак узнавания. Высокий, худой парень с тёмными, печальными глазами. Деликатен, к панибратству не склонен - с таким человеком быстро не сходишься, особенно, когда у тебя есть пока с кем лазать. Не помню, как именно это произошло, видимо, Мишка тогда окончательно остался без партнёра, а мы с Майей - вдвоём, хотя привыкли лазать в компании, но вдруг оказалось, что мы уже "а ля труа". Для меня началась новая, короткая, но счастливая лазательная эпоха "Мишка, Майка и я", и так продолжалось года три, пока этот изначально равносторонний треугольник не стал всё явственнее превращаться в равнобедренный. Я оказался основанием этого треугольника, и это было грустно, поскольку вне геометрии "основание" такого вот жизненного треугольника - вещь не только не обязательная, но и чувствующая себя лишней. Впрочем, мы ещё довольно долго лазали втроем, пока не грянули жизненные шторма и у них, и у меня самого, и не смешалось всё в доме Облонских… Во всех трёх. Примерно тогда, видимо, я и проник в Левиантово семейство и там уже познакомился и с Борькой, который присутствовал в этом семействе практически на правах третьего брата. С этими тремя богатырями я чувствовал себя неютно лишь в одном аспекте: мне претила необходимость задирать голову во время общения, к чему я со своими некогда выше среднего ста восьмьюдесятью не был приучен. Когда я оказывался в их компании, я начинал шарить взглядом в поисках на что бы привстать и вообще предпочитал общаться сидя. С Мишкой, впрочем, было чуть проще: он был выше всего на пять сантиметров и немного сутулился.

К сожалению, мне не удалось походить и полазить, столько, сколько хотелось бы, ни с Мишей, ни с Борей – упущение, которое мне уже не восполнить. С Мишкой я сходил в Вади Рам всего два раза и оба - десять лет назад. В первый свой выезд мы пролезли в двойке "Mira Khouri" на "Тёмной Башне" и "Mumkin", и я понял, что таких напарников, как Мишка, - раз два и обчёлся, и нужно за него держаться, и в том же году мы полезли в тройке с Лёшей Полонским на "Renee Van Haselt" и славно на нём встряли - те самые пресловутые "Грабли". Маршрут выбирал Мишка - он хотел подвига, чего-то, что не лазают каждый день все, кто ни попадя, а я был тогда в полном раздрае, и мне было всё равно "чем глаза залить" - лишь бы отключиться. К сожалению, потом случилась с левиантовским семейством неприятная авария в Вади Рам, и они надолго завязали появляться в этой песочнице, а увлечь Мишку за собой в "настоящие горы" мне никак не удавалось: место, на которое я положил глаз, было давно и прочно занято Лёшей Долининым. Сперва, я подумал - ерунда, отобъю, но потом связал имя с публикациями на М.ру - тот самый Долинин!.. - прислушался к Мишкиным рассказам и понял, что отбить вряд ли удастся: Мишка крепко засел в плену у этой шведской снежной королевы.

К Долинину я относился со смесью ревности и уважения: он плотно держал Мишку в своей орбите - не отщепить даже на один сезон, но у Мишки загорались глаза, когда он заговаривал о шведском докторе, а Мишка же "плохого не насоветует". Пару раз посещала меня мысль напроситься к ним в компанию - пролезть троянским конём, да самому составить впечатление, а там, чем черт не шутит, может и вообще остаться, но я так ни разу об этом и не заговорил. И не потому, что стеснялся. Мне мешала географическая узость и повторяемость их мероприятий, а иногда и чисто технические проблемы: например, каждую зиму они ходили "ски-туры", а я понятия не имею, что это такое. Я последний раз на лыжах - по равнине лет тридцать назад  по юношеской неразборчивости...

Летом же они отправлялись в какие-нибудь европейские горы: чаще - Альпы, реже - Лофотены или там Доломиты. Европа и невысокие горы - в тот самый период, когда я рвался на высоту и искал экзотики. Так и не сложилось.

О Долинине Мишка говорил много и часто - подавшись вперёд, с горящими глазами и расслабленной улыбкой от уха до уха - мы редко вели домашние беседы без бутылки чего-нибудь примиряющего с жизнью. Иногда он иронизировал: Мишка умён, а потому ему очевидны недостатки даже такого яркого человека, как Лёша.

Долинин меня, конечно, сильно интересовал, и я нередко о нём спрашивал. Запомнилось, как Мишка сказал однажды в ответ на высказанное мною сомнение в реализуемости очередного долининского проекта: "Он часто берётся…м-м-м" - Мишка замялся, подыскивая необидные для друга слова - "замахивается на вещи, которые нам не по зубам…" Я насторожился. "Но у него есть хорошее качество: он умеет повернуть назад, когда видит, что мы не тянем". Я понимающе кивнул головой. Лёшу мне удалось наблюдать только однажды: он прилетел из своей Швеции на Мишкин сорокалетний юбилей. За столом было людно, и Лёша сидел от меня на таком расстоянии, что мне было легко за ним наблюдать, но почти невозможно участвовать в общей беседе. Лёша был разговорчив и обаятелен. При нём была очень симпатичная шведская девушка, но, даже несмотря на это, трудно было не проникнуться к нему расположением. Из тех людей, которым после первых же минут личного знакомства легко прощаешь любые заочно предполагавшиеся несовершенства.

Мишу Дрюпина я знал только по относительно недавним эпизодическим Мишкиным застольным зарисовкам: они с Долининым, мол, наседали на тихоню-россиянина по вопросам внешней и внутренней политики его государства, а потом Мишку мучила совесть: во-первых, двое на одного – это нечестно, а во-вторых, - какое это нафик имеет значение на фоне заснеженных стен под гулкое эхо от "выбери-закрепи".

С Борькой ситуация была несколько иная: лазуном он был не слишком сильным, с его-то ростом и весом, но зато его легче можно было завлечь на "высоту" или выманить из Европы. Но только в летние месяцы - когда в школе каникулы и учитель физики может отдохнуть от учеников (от физики Борька не уставал никогда…). В отличие от Мишки, рафинированного скалолаза, Борьку иногда удавалось затащить в какой-нибудь израильский каньон: в свободные от дежурства на кибуцном коровнике выходные. В последние годы, впрочем, к разлучницам-коровам прибавилась "семья-дети", но Борька всё равно иногда вырывался, привнося в наш аскетичный походный быт неизменный финджан и какую-нибудь качественную жрачку. Если бы требовалось охарактеризовать Борьку одним словом, я бы предложил именно это: «качество». Качественный человек, он любил качественную еду, качественную выпивку, искал и находил качественных друзей и качественных женщин. Меня всегда поражало, насколько кибуцная жизнь никак в этом плане на нём не отразилась: он никогда не мельчил: не экономил по мелочам и, тем более, - на друзьях, несмотря на скромный бюджет и многолетнюю погруженность в кибуцную уравниловку. Борька был широк по натуре – этому невозможно научиться, и, видимо, это невозможно и утратить, в этом - то ли крах социалистической идеи, то ли её торжество, - я и сам ещё не разобрался. И, если уж зашла о том речь - о широте да щедрости, - то само напрашивается сравнение: Борька был щедр спокойно и естественно, а Мишка - порывисто и безоглядно: безоглядный бессребреник, не просто готовый отдать по первому мановению последнюю рубашку, но и снимающий её ещё на ходу - в процессе угадывания просьбы. Помню, собрался я как-то в Вади Рам и вскользь упомянул о проблемах с верёвками - моя, мол, на ладан дышит, не знаю, пока… - договорить я не успел. Если бы мне пришло в голову, что кто-то с готовностью, не дожидаясь просьбы, предложит приятелю свою верёвку в Вади Рам, я в жизни не заикнулся бы о своих проблемах, поскольку сам я никогда бы не предложил никому. Кроме как Мишке, конечно, после того случая. Время жизни верёвки в мире песчаника исчисляется считанными маршрутами, а иногда ты привозишь её негодной уже после первой вылазки, поэтому безоглядное Мишкино жертвоприношение вызвало у меня такой столбняк. У Мишки, похоже, напрочь отсутствовали те весы, на которых я, например, постоянно соизмеряю чужие нужды с собственными возможностями и тот стоппер, который стопорит порывы не одобренного весами великодушия. У Борьки, никогда не терявшего здравый смысл и прикладывавшего ко всем событиям жизни линейку логики, эти весы, мне кажется, присутствовали, но настроены были на такие величины, что пределы его щедрости мне не довелось пронаблюдать…

В одной компании с Мишкой я так и не забрался дальше Калимноса, а вот Борьку удалось заманить в Исландию - походное и даже, в значительной мере, автомобильное мероприятие с очень скромной альпинистской составляющей. И это несмотря на то, что он всегда высокомерно отзывался о походах, видимо усматривая в них смешение жанров «экстрима» и «матраса». Сам он предпочитал оба жанра в максимально чистом виде: либо - восхождение со всеми его мазохисткими прелестями и мимолётным торжеством, либо – уютная хижина с видом на прошлые подвиги и будущие вызовы и с посиделками в подогретой ледяным пивом душевной компании. Тогда, в Исландии, мне так и не удалось привить Борьке любовь к многодневным походам, но зато он приобщил меня к пиву, от которого я всю жизнь до этого воротил нос. День за днём в трёхнедельной поездке по практически безалкогольной стране я просто вынужден был потреблять эту пенную горечь, потому что не вести же интеллигентные разговоры на трезвую голову с расслабленным и ироничным собеседником, настойчиво отказывающемся понимать мой отказ – так и подсел, во что никогда ранее бы не поверил. С тех пор, я не только пью пиво, но даже знаю, что оно бывает светлым и тёмным, и люблю больше тёмное, но не брезгую и светлым, и всё это - исключительно Борькино влияние.

Есть у меня друзья-приятели, с которыми я куда больше походил и поездил, но в последние годы я мало с кем общался так часто и с таким удовольствием, как с Мишкой и Борькой: я изрядно пустил корни в семейство Левиантов: общие посиделки, дни рождения – у меня это мало с кем получалось в прошлом, - да ещё и регулярные пересечения на стенке. Мы с Леной знали их график, но их склонность сачкануть добавляла интриги: «это Мишкина машина?» «Мишкина, - мятое крыло, да и нет сейчас никого другого из «Квалкома»» - я чувствовал душевный подъём и прилив энергии, нёсся по задворкам к стенке, на ходу вспоминая случившиеся события, политические новости и локальные сплетни.

Стоит затронуть интересующую его тему, и сумрачный Мишка раскрывается и озаряется внутренним светом: спорит азартно, улыбается детской улыбкой, - провисает верёвка, тянущаяся к Борису, который в этот момент сражается с гравитацией, помноженной на его не среднестатистические габариты. Правда, Мишка не любит, когда я обсуждаю что-либо с Борей, поскольку в этом случае провисает уже его собственная верёвка. Мишка не любит падать даже на стенке, я тоже не люблю падать даже на стенке, поэтому прекрасно его понимаю. «Боря, кончай трепаться и будь со мной...» - сдавленным, радражённым  голосом требует Левиант, на что Боря, не подобрав верёвку и не подняв головы, добродушно рокочет: «всегда - с тобой, лезь спокойно дорогой товарищ» и, как ни в чём не бывало, продолжает жаловаться на школьных училок, из-за которых он, якобы, глохнет на оба уха, или хорошо поставленным голосом лектора расписывать чудеса рефракции. Сам он не мешает нам с Мишкой общаться, когда лезет, то ли потому что сосредоточен на процессе до потери бокового зрения, то ли потому что не намерен срываться. Он не говорит о том, что не любит срываться, но не срывается, а Мишка говорит – и срывается, хотя и не часто.

Но больше всего ненавидит наши дискуссии Лена – и это несмотря на то, что они никак не сказываются на моей способности её страховать. Я просто стараюсь держаться поближе к ребятам и реже поднимаю на неё глаза, но всё держу под контролем и потому не понимаю её почти истеричной реакции на наше общение: всего-то оторвалась от земли на метр, а уже: «ты меня не страхуешь, я не могу лазить, когда ты с ними трыньдишь!». Иногда ей удаётся разрушить нашу беседу, но чаще я отбрехиваюсь, а иногда угрожаю закрепить верёвку намертво и уйти к ребятам насовсем.

Сам я больше всего не люблю, когда Борька с Мишкой лазают в другом конце зала, я слышу, что они обсуждают там что-то интересное, но не могу к ним присоединиться, поскольку не могу отсоединиться от Лены.

Я знаю, что всё это нужно писать в прошедшем времени, но язык не поворачивается.

А как я завидовал их посиделкам после лазания!.. Они почти всегда сворачивались раньше нас с Леной, но по домам разъезжались позже, и вот идём мы с ней к машине, а они сидят себе такие два не торопливых умудрённых мужика на открытом багажнике Мишкиного авто - в правой руке по жестянке пива. Дома у обоих - жены, маленькие дети, - спешить, короче говоря, абсолютно некуда и незачем, и они сидят себе в состоянии "хорошо налазались", отхлёбывают из баночек, усмехаются - а я всё мимо да мимо, поскольку не отправишь же Ленку саму, да и места в багажнике на третьего не предусмотрено. Но сила-то притяжения действует: Ленка мимо них практически по прямой пролетает, а я всё больше по параболе: сперва с ускорением и сильно отклоняясь в их сторону, а потом - с замедлением, - нехотя удаляюсь, выворачивая голову и шуточками перебрасываясь. Как же не хватало мне этого: присесть к ним третьим да так и остаться - с пивом, с приятной усталостью и неторопливым трёпом, не считая времени, лениво, в три головы провожая автоматическим взглядом проходящих мимо девиц.

Борька - очень ровный человек: казалось, торчит себе невозмутимым монументом свободе от мелочной суеты, и жизненные неурядицы разбиваются об этот монумент, как волны об волнорез, или обтекают, как река - остров, а Мишка частенько выглядел грустным и подавленным, и редко упускал возможность "принять на грудь" дозу душевного обезболивающего, приводившего его в то замечательно расслабленное состояние, в котором, при встрече, мы вели с ним добродушные циничные разговоры, охотно сплетничали о знакомых скалолазах - все наши общие знакомые - скалолазы, - или спорили о политике. Я в этом плане - такой же точно "психически нестабильный" товарищ, как Мишка, поэтому мне всегда казалось, что его мучает та же болезнь, что и меня: постоянное чувство нереализованности, гнетёт - воображаемое ли, реальное - не важно - неумение выгребать поперёк течению жизни, но судя других по себе, конечно, легко и ошибиться.

Одна из симпатичнейших Мишкиных черт - любопытство и способность увлекаться отвлечёнными вещами, не имеющими прямого отношения к работе и быту: на моих глазах (и хочется верить, что не без моей помощи…) он увлёкся биологией и антропологией: я приобрёл, в кои веки, умного, настырного собеседника, с которым можно потрыньдеть на равных и с равной степенью увлечённости, обсудить прочитанное и поспорить, сходясь в главном, но оставаясь при своём в частностях.

Сплошь и рядом мы обменивались рекомендациями - "ты должен это прочесть", и даже, что уже более удивительно, нередко следовали рекомендациям друг друга. Мишка подсадил меня на своего кумира Докинза, а я пристрастил его к Маркову. Мишку всегда распирало от желания поделится прочитанным - такое понятное мне самому чувство, - но не ко всякому же знакомому подкатишь с возгласом "а ты знаешь, что у Докинза…" - ещё до "здрасти" и до рукопожатия. Вот ещё к Борьке можно было так подкатить, и - да, Ося, я помню - к тебе тоже!

Мои представления о мире были настолько схожи в большинстве аспектов с Борькиными и с Мишкиными, что спорили мы исключительно о деталях. Это - самый приятный сорт беседы: общность исходных посылок способствует взаимной симпатии, а разночтения в частностях оставляют простор для более или менее интеллектуальной - в зависимости от количества выпитого - дискуссии. И вот что ещё я ценил в нашем общении, хотя многие альпинисты и скалолазы этого не поймут и даже осудят: мы, три человека всю жизнь увлечённые горами и скалами, могли самозабвенно протрепаться пару часов обо всём на свете, ни разу не затронув тему гор или скал - нам это было не обязательно. Тема гор и скал присутствовала в нашей жизни в качестве некой плаценты, поставляющей нам кислород и жизненно необходимые питательные вещества, но мы не чувствовали навязчивой необходимости постоянно обсуждать процессы дыхания и питания.

В застольных беседах и баталиях мы с Мишкой чаще всего решали проблемы эволюции, хотя в последнее время Мишка увлёкся историей цивилизаций - предопределённостью этой истории, - и наши беседы сдвинулись вверх по хронологической линейке, а Борька, обычно, подкатывал ко мне с физикой и астрофизикой. Я заметил, что Борька сильно переоценивает глубину моих познаний в области физики. Как-то раз - но только однажды! - мне удалось произвести на него впечатление: он не знал физической сути пертурбационного ускоряющего маневра, с помощью которого американцы направляют свои межпланетные станции к дальним планетам, а я не только сумел объяснить ему всю эту тряхомудию "на пальцах", но и похвастался, что сам допёр до этого в период институтской юности. С тех пор, Боря делился со мной всякими физическими проблемами и задачками, с которыми сталкивался в своей учительской практике (во время лазания, под Мишкино и Ленкино шипение: "кончайте трыньдеть, когда я лезу"…), но я его почти всегда разочаровывал: мои озарения в области небесной механики остались в далёких восьмидесятых, и, конечно же, полнота его и моих знаний в области физики были несопоставимы. Ко всему, в отличие от меня или Мишки, Борька - широчайший эрудит именно того плана, который бывает востребован в "Что, Где, Когда". Впрочем, он никогда не придавал этим трём вопросам особого значения, предпочитая им два других: "почему" и "каким образом". Он умудрялся держать в голове неисчислимое количество занятных фактов, но по-настоящему его занимали лишь механизмы и скрытые пружины явлений.

Последний раз мы все увиделись на Осином дне рождения за пару недель до их отъезда в Грузию. Мишка сидел за столом прямо напротив меня и не хотел терять ни минуты на скучные церемонии поздравления брата: прямиком перешел к делу - к теориям Джареда Даймонда на тему коллапса цивилизаций. Мишка увлёкся идеями Джареда, как он увлекался многими вещами - ухал с головой и пытался увлечь за собой окружающих (меня, как минимум...), я же, выслушав - ещё на стенке, под Ленкины протесты... - краткое изложение в Мишкиной интерпретации, остался прохладным скептиком. Мишка пытался принудить меня к прочтению, и я даже нашёл и скачал и "Коллапс", и "Ружья, микробы и сталь", что говорит о серьёзности намерений, но так и не прочитал, а теперь вот Мишка рвался в бой и требовал ответа: глаза горят, сияет улыбка, нетерпеливо сметается в сторону назойливый именинник, требующий соблюдения церемонии "наливай-закусывай". Ладно бы только "наливай-закусывай", но Ося не может просто наливать и просто закусывать - это претит его громогласной натуре: он произносит тост за тостом и требует того же от других (что, в данном случае, как раз, можно и понять, поскольку это же у него день рождения). Но ладно бы он просто требовал тостов, а он требует их именно от меня, который не любит и не умеет произносить застольные здравицы: во-первых, он хочет помешать нашей с Мишкой беседе, текущей по индивидуальному руслу в пику всеобщему празднику, а во-вторых, он считает, что если я умею сложить на бумаге три слова в складное предложение, то я непременно - прирождённый трибун, оратор и тамада, тогда как я терпеть не могу публичные речи и мучительно выдавливаю из себя обычные поздравительные банальности. Мишка - яростный противник любых церемоний, и он в принципе не приемлет банальностей, а тут и вовсе на кону судьбы цивилизаций, поэтому он отчаянно меня выгораживает, огрызается на брата и на отца - откровенно бунтует. Вот оно!.. "Мишка - бунтарь" - это то самое, о чем я был наслышан от свидетелей его, якобы, бунтарской молодости, но никогда не мог себе представить: этот комфортный, добрейший парень с обаятельной улыбкой - бунтарь и колоброд?.. - да ни в жисть не поверю… 

"Не мешай нам общаться!" - Мишка совершает в сторону Оси отодвигающий жест и, наклонившись через стол и походя опрокидывая мне в тарелку бокал вина, пытается вновь встать на рельсы диалога, пущенного под откос возмущённым братом. Я чувствую себя неловко - словно яблоко семейного раздора,-  но что тут поделаешь… "Вы тут ведёте отдельную беседу и разрушаете атмосферу общих посиделок!" - от Оси не так просто отделаться и в обыденной-то жизни, а уж тем более на собственном дне рождения. "Почему же отдельную?! - вон Лена тоже участвует" - прибегает Мишка к очевидной демагогии, поскольку Лена-то как раз никак не участвовала в нашей трепатне. Она просто вовремя подошла к столу, и, к чести её будь сказано, даже не разобравшись в сути потасовки, подтвердила своё участие - с таким человеком можно ходить в горы, и можно доверить ему свою жизнь в опасной ситуации.

Все эти мелочи, все эти забавные моменты, все эти торнадо в стакане воды были бы обречены на скорое забвение, если бы не…

Никто из нас не любил эту затею с Ушбой, но как отговоришь взрослых, умных и опытных людей от подобной затеи, когда все мы ходим в горы и прекрасно понимаем людей, ходящих в горы. "На хер сдалась вам эта Ушба?" - это единственное, что я позволил себе в подходящий для высказывания мнения момент. Мишка отмахнулся со своей фирменной обаятельной, немного циничной – обаятельно циничной! - улыбкой, отведя глаза в сторону: "Брось, у нас мало времени - до этого всё равно не дойдёт".

Мы, все трое, были настолько отпетыми,  жестоковыйными, бескомпромиссными материалистами, что с моей стороны было бы неуважением к их памяти нести сейчас, задним числом, какие-то принятые в подобных случаях метафизические благоглупости. Я тоже человек - материалисты тоже люди, - и мне иногда очень хочется думать и произносить что-нибудь бессмысленно утешительное, но я слишком люблю и уважаю их обоих, чтобы позволить себе такую слабину. Единственное, чем действительно можно их уважить - это честная память.